Общие и частные вопросы.

"В последний день мая 1940 года жители Ленинграда могли наблюдать очень любопытное зрелище. Под беспросветно серым небом над Балтийским морем к судоверфи на западной окраине города тащили на буксире тяжелый немецкий крейсер. Не было ни флагов, ни звуков военного оркестра, ни каких-либо церемоний. Советские газеты не упоминали о прибытии судна из Германии. Вместо этого «Известия» и «Ленинградская правда» докладывали о разгроме англо-французских сил на другом конце европейского континента. Поэтому огромное серое чудовище, которое изо всех сил тянули за собой пыхтящие черные буксиры, не привлекло к себе большого внимания. Тем не менее его прибытие было очень значительным событием.

Речь идет о корабле «Лютцов», названном так в честь Людвига Адольфа фон Лютцова — прусского героя германских освободительных войн, который в 1813 году собрал народное ополчение, чтобы вместе с русскими сражаться против французов. Корабль построили в Бремене и спустили на воду в июле 1939 года. Это судно, относившееся к типу тяжелых крейсеров «Адмирал Хиппер», было и крупнее, и тяжелее знаменитых немецких «карманных линкоров»: длина его от носа до кормы составляла более двухсот метров, а водоизмещение — почти 20 тысяч тонн.


В законченном виде крейсеры типа «Адмирал Хиппер» представляли собой очень грозные суда. Оснащенные тремя паровыми турбинами производства Blohm & Voss, они могли развивать скорость до тридцати двух узлов, а на борту помещался экипаж из более чем 1300 человек. Боевое снаряжение судна было разнообразным: главная батарея состояла из четырех восьмидюймовых двойных орудийных башен, каждая из которых весила около 250 тонн, с дальностью действия около тридцати трех километров. Самым знаменитым судном этого класса был, пожалуй, «Принц Ойген» («Принц Евгений»), введенный в эксплуатацию в августе 1940 года и прославившийся благодаря тому, что в 1941 году потопил британский крейсер «Худ» в Датском проливе, а в 1942-м участвовал в операции «Цербер» (прорыве германских кораблей через Ла-Манш). Несмотря на многочисленные нападения союзных сил, «Принц Ойген» станет единственным из крупных надводных судов Германии, который пройдет всю войну и уцелеет.

Хотя «Лютцов» и принадлежал к столь славному роду кораблей, немногочисленные ленинградцы, наблюдавшие за событиями 1940 года, могли бы заметить, что судно не достроено. Действительно, несмотря на лощеные бока и внушительные размеры, судно вообще не походило на боевой крейсер: над уровнем первой палубы почти не было видно законченных надстроек, а из четырех орудийных башен были готовы только две. Под палубами тоже многое оставалось незаконченным: недоставало второстепенных зенитных орудий, и, что самое главное, отсутствовала пропульсивная установка. Если приблизительно ориентироваться на время, которое уходило на оснащение других кораблей такого класса, на завершение «Лютцова» требовалось еще не меньше года.
Несмотря на значительную недоделку, доставка «Лютцова» в СССР была примечательным событием. Немецкие инженеры изначально разработали весь тип судов «Адмирал Хиппер» для отражения угрозы, какую представляли для германского флота советские крейсера типа «Киров», и первый подобный корабль был спущен на воду в 1936 году. Достаточно было одного этого, чтобы усмотреть в доставке «Лютцова» в Ленинград определенную иронию. Кроме того, германский флот совсем не мог похвастаться изобилием больших надводных судов. Кроме четырех линкоров — «Бисмарка», «Тирпица», «Гнайзенау» и «Шарнхорста», — у Германии имелись лишь два маленьких «карманных линкора» класса «Дойчланд» — «Дойчланд» и «Адмирал Шеер», а третий крейсер того же типа, «Адмирал граф Шпее», был уничтожен в Южной Атлантике в декабре 1939 года. Помимо этих судов, имелось всего пять тяжелых крейсеров типа «Адмирал Хиппер». Из них «Блюхер» был потоплен всего несколькими неделями раньше, попав под артиллерийский обстрел в Осло-фьорде во время Норвежской кампании; «Зейдлиц» и «Принц Ойген» еще не были достроены, а «Лютцов» теперь передали СССР. Таким образом, на службе у Германии в тот момент оставался один только «Адмирал Хиппер». В таких обстоятельствах многие немцы наверняка считали передачу «Лютцова» Советскому Союзу опрометчивой щедростью.


Однако официально о передаче «Лютцова» СССР трубили как о важном шаге в улучшении нацистско-советских отношений. Тем более что это был лишь первый шаг подобного рода — за ним должен был последовать оживленный торговый обмен между двумя странами, предусмотренный при подписании пакта о ненападении в августе предыдущего года. Действительно, пока «Лютцова» затаскивали в приготовленное для него место на ленинградской судоверфи, германские и советские представители готовили в Москве и Берлине множество торговых договоров на поставку всевозможных видов сырья и готовых товаров. Для тех немногих ленинградцев, кто наблюдал за перемещением «Лютцова», это зрелище, должно быть, символизировало начало новой эпохи разрядки и сотрудничества между двумя главными тоталитарными государствами Европы. На самом же деле этот корабль со временем станет символом отношений, богатый потенциал которых так никогда и не будет реализован, завязнув в трясине взаимного недоверия и политических махинаций.

Конечно, идея экономического сотрудничества и торговли между Германией и Россией была не нова. Еще бы — две эти страны прекрасно подходили друг другу: Россия была богата сырьем и мечтала об индустриализации, а потому естественным образом дополняла промышленно развитую Германию, очень нуждавшуюся в сырье. С конца XIX века немецкие промышленники заглядывались на обширные минеральные богатства России и думали, как бы к ним подобраться, а российские правители в свою очередь давно искали техническую помощь извне, которая дала бы толчок их промышленному развитию. Поэтому с обеих сторон многие предвкушали взаимовыгодное соглашение. Но для начала нужно было устранить политические помехи и барьеры.

Попытки наладить связи несколько застопорились в идеологически заряженной атмосфере, сложившейся после Первой мировой войны, однако в течение всего межвоенного периода двум странам все же удавалось поддерживать хоть какие-то экономические отношения. Когда же их политические и стратегические цели совпали, эти отношения расцвели и переросли в полноценную программу сотрудничества. Один такой расцвет произошел в 1922 году, когда Веймарская республика и Советская Россия изумили весь мир, заключив двустороннее соглашение — Рапалльский договор. Оба государства в тот момент были фактически исключены из «содружества наций» (одно — как дискредитированный недавний враг, другое — как опасный революционер), поэтому оба изгоя легко нашли общую почву для стратегического и экономического соглашения. Рапалльский договор вызвал ужас и оцепенение в столицах союзных стран, но его значимость, как оказалось, была сильно преувеличена. В одинаковой степени Рапалло стал и выражением практической политики, и символическим жестом дружного презрения к Лондону и Парижу. Это не было ни официальным союзом, ни декларацией нейтралитета, ни пактом о ненападении. Скорее, речь шла о стратегическом браке по расчету, временно целесообразном в условиях враждебного мира, и он должен был одновременно произвести впечатление на других потенциальных «ухажеров» и обозначить действительное совпадение воли и желаний сторон. Как заметил в ту пору Черчилль, Россия и Германия просто оказались «товарищами по несчастью».


Поэтому основные положения Рапалльского договора были довольно консервативными: обе подписавшиеся стороны отказывались от взаимных территориальных и финансовых претензий и соглашались нормализовать дипломатические отношения друг с другом. Правда, экономические условия представляли уже больший интерес: обе стороны предоставляли друг другу «режим наибольшего благоприятствования» и обещали взаимно поддерживать друг друга экономически. В подписанном вслед за этим Берлинском договоре 1926 года Германия пошла еще дальше: она увеличивала до трехсот миллионов рейхсмарок размер льготного кредита, который должны были предоставить Советскому Союзу немецкие банки. Хотя германо-советские отношения были установлены в неблагоприятный политический момент, они оказались на удивление прочными и сохранялись еще в 1930‑е годы, когда стратегическая целесообразность, вызвавшая их к жизни, давно уже исчезла. В 1932 году Советский Союз получал 47% всех ввозимых товаров из Германии — столько же, сколько получал в 1914-м году, — а если говорить об импорте машин и станков, то 72% поставляли немецкие фирмы.
После того как в январе 1933 года к власти пришел Гитлер, отношения с СССР, естественно, начали меняться. Ведь Гитлер возвысился благодаря тому, что неустанно поносил большевиков за границей и травил немецких коммунистов у себя в стране. Впрочем, он не стал немедленно разрывать все связи с СССР, а в мае 1933 года даже продлил действие Берлинского договора с Москвой. Однако в действительности — и совершенно независимо от каких-либо идейных разногласий — экономические отношения с Советским Союзом уже не отвечали интересам Германии в той степени, в какой отвечали им десятилетием раньше, поэтому их просто перестали поддерживать. Во-первых, Гитлер принял стратегическое решение отдать приоритет автаркии и начал переориентацию немецкой промышленности, уменьшая долю экспорта и увеличивая внутреннее производство, нацеленное на перевооружение и инфраструктуру страны. Во-вторых, с германской точки зрения, отношения с СССР не были столь уж важными: от Советского Союза Германия получала менее 6% от общего объема импорта, и лишь 10% от общего германского экспорта поступало в СССР, причем все поставки экспортируемых товаров регулировались множеством сложных соглашений о кредитах и займах. У Германии имелось немало более надежных торговых партнеров, так что торговля с Советским Союзом едва ли стоила затрачиваемых на нее усилий.

Но, несмотря на то, что политические отношения между Москвой и Берлином скатились на уровень злобных склок, экономических связей никто не обрывал. Давид Канделаки, возглавлявший советское торговое представительство в Берлине, договорился о ряде встреч с министром экономики Ялмаром Шахтом в 1935 и 1936 годах, и на них он не только выступал за обновление германо-советских экономических связей, но и безуспешно высказывал идею, что неплохо было бы нормализовать отношения между двумя странами в целом. Конечно, Канделаки не был авантюристом-одиночкой — у него имелись хорошие связи, он был грузином, как и Сталин, и высказывались предположения, что он действовал как личный представитель Сталина, который стремился навести мосты между Москвой и Берлином в обход традиционных дипломатических каналов. Однако политический ветер задул совсем в другую сторону и обрек миссию Канделаки на провал. В апреле 1937 года Канделаки вызвали в Москву, где он вскоре разделил печальную судьбу многих своих товарищей. В сентябре того же года, на который пришелся пик Большого террора, Канделаки был арестован, а в июле 1938 года расстрелян. Парадоксально, но можно почти не сомневаться, что предрешили такой прискорбный конец именно его встречи и контакты в Берлине."(с) Источник: https://snob.ru/entry/192893/

Немалую часть его клиентуры составляли военные моряки, да и в пивных, где он сиживал, их по понятным причинам хватало, нрав у него был приветливый и общительный. Кроме этого, он привез из Голландии любовь к рыбной ловле и часто рыбачил на лодке в прибрежных шхерах.

Идиллия продолжалась довольно долго — до 14 октября 1939 года. В этот день часовщик Шулерман, в действительности бывший капитаном 1-го ранга кригсмарине фон Мюллером, вышел в море на своей лодке, там он пересел на подошедшую к базе германскую субмарину U-47 и, выступив в качестве лоцмана, провел ее вычисленным им безопасным коридором середь противолодочных заграждений. Войдя на внутренний рейд, U-47 торпедной атакой отправила на дно линкор Его Величества «Ройял Оук». Погибло 834 человека из 1280, составлявших экипаж линкора. U-47, пользуясь тем же проходом, покинула Скапа-Флоу и ушла в Киль с часовщиком-каперангом на борту. Художественное изложение этой истории можно найти в повести З. Воскресенской «Девочка в бурном море» (глава «Одна минута»).

Точность требует указать, что есть версия, согласно которой никакого часовщика не было, а U-47 проникла на внутренний рейд то ли неисповедимыми путями, то ли потому, что противолодочные заграждения Скапа-Флоу всякий мог легко обойти (очевидно, во флоте Его Величества царил редкостный бардак). Впрочем, ревизионистские версии появились недавно, а до последнего времени история с часовщиком использовалась в Британии как доказательство того, что разведку интересует всё и что для того, чтобы совершить государственную измену, совершенно необязательно быть официально допущенным к государственным тайнам.

Ведь часовщик Шулерман извлекал полезную информацию для кригсмарине исключительно в ходе мирных бытовых разговоров с моряками и рыбной ловли в море. Ни для первого, ни для второго никакого специального допуска не требовалось. Можно привести в качестве примера и деятельность советской разведывательной группы «Джек», заброшенной в конце июля 1944 года в Восточную Пруссию. Пребывая в экстремально враждебном окружении и находясь на полностью нелегальном положении, разведгруппа не имела и не могла иметь никаких допусков к секретам вермахта, ее донесения сводились в основном к ежедневному наблюдению за прохождением железнодорожных эшелонов на восток по линии Кенигсберг–Инстербург. Тем не менее советское командование извлекало для себя из этих сводок о поездах рейхсбана нечто для себя весьма полезное.

Всё это к тому, что козырный аргумент в защиту проживавшей в Вязьме гражданки Давыдовой — будучи домохозяйкой и не имея допуска к секретной информации, Давыдова тем самым при всем желании не могла совершить государственную измену — несколько хромает. Группа «Джек» несомненно шпионила в Восточной Пруссии, передавая в Москву сведения о передвижении частей вермахта. Часовщик несомненно шпионил в Скапа-Флоу, передавая в Берлин сведения о системе противолодочных заграждений британской военно-морской базы. Чем принципиально отличается его деятельность от деятельности Давыдовой, извещавшей украинское посольство о передвижениях личного состава воинских частей РФ?

Тот довод, что 14 октября 1939 года Британия официально находилась в состоянии войны с Германией, а Россия официально не воюет с Украиной, не очень убедителен. Часовщик вел свою методическую деятельность в Скапа-Флоу аж с 1927 года, и позволительно предположить, что уже к 1937 году — формально совершенно мирному — чего-нибудь да нарыл. Если бы его уличили в 1937 году, следует ли так понимать, что поскольку тогда войны между Германией и Великобританией еще не было, то и шпионаж (точнее — государственная измена, поскольку Шулерман натурализовался в 1932 году) был бы ненаказуем? Довольно сомнительно — контрразведка работает и в мирное время.

Можно допустить, что сведения, которыми Давыдова делилась с украинским посольством, были сомнительны. Это тот казус, когда покушающийся на преступление совершает его с негодными средствами, не могущими причинить вреда, будучи, однако, субъективно уверен, что средства годны и вред гарантирован. Например, когда А., желая отравить Б., подливает ему в питье миндального ликера, будучи уверен в том, что это раствор цианистого калия. Другой пример — метание в губернатора бомбы, снаряженной хозяйственным (или туалетным) мылом, притом что бомбометатель субъективно уверен, что он поражает врага натуральной адской машиной.

Здесь юристы расходятся в оценке такого рода покушений. Одни делают упор на объективную сторону, полагая, что попытка с негодными средствами не должна быть наказуема, другие — на субъективную, полагая, что покушающийся сделал всё, что мог, дабы покушение было успешным.

Такое «яка держава, такой и шпионаж», конечно, вносит известную разноголосицу. Тем более что у Давыдовой, похоже, не всё в порядке на чердаке.